Симонов вошёл в литературу военным романтиком, его всегда привлекали люди корчагинского склада, корчагинской закваски. Это не удивительно. Он родился в семье кадрового военного, детство провёл в военных городках и командирских общежитиях. Его душевными чертами, потребностью стал армейский образ жизни с его чётким распорядком, дисциплиной, с готовностью пожертвовать собою ради других. И не будем забывать о том почёте и уважении, каким были окружены наши военные в то время. Командировка писателя, военного журналиста на локальный театр военных действий рассматривалась как почетная и лёгкая миссия. С таким чувством и ехал Симонов на Халхин-Гол, и в такой тональности писал свои репортажи и стихи. Там он задержался и пробыл некоторое время после прекращения военных действий, посетил еще раз вместе с Героем Советского Союза командиром танкового батальона Михайловым место Боин-цаганского сражения, где наши танкисты одни, без поддержки пехоты, атаковали и уничтожили, именно уничтожили, японскую дивизию. В этом сражении ярко проявился полководческий талант Жукова. Груда металла, человеческих трупов и костей ошеломило Симонова. Ему припомнилась картина Верещагина «Апофеоз войны», и он записал:
"Но этот день я не сравню с вчерашним,
Мы, люди, привыкаем ко всему,
Но поле боя было слишком страшным:
Орлы боялись подлетать к нему."
Но романтик быстро победил иные чувства. Симонов сам признавался позднее: «Было радостно, что мы в ней победили. Даже хотелось, чтобы японцы ещё раз полезли и чтобы мы их ещё раз разбили. Было романтическое ощущение войны, а не трагическое»
Эта командировка обострила у Симонова ощущение приближающейся войны, оно было острее, чем у многих поэтов, у которых, как и у всего советского народа, преобладала мнение, что война – это дело военных. Такое мнение подтверждали события последних лет: разгром японцев на Халхин-Голе, а годом ранее и у озера Хасан, финская кампания. Он писал в газете «Известия» от 17 января 1941 года: «Два-три года назад наша поэзия изобиловала стихами, кончающимися на «а если»: «если завтра бой», «если враг нападёт». В этих стихах звучало законное чувство гордости за свою страну, за мощь своего народа. Но была в них некоторая доля непонимания того, какое трудное дело – война.»
За непонимание и благодушие, подогреваемое интернационализмом, мы дорого заплатили, особенно в начальный период войны (аналогичное положение и сейчас, когда мы воспитание толерантности посчитали важнее патриотического воспитания). Питательной средой такого настроения были и рассказы возвратившихся из немецкого плена участников Первой мировой войны. Алексею Николаевичу Толстому пришлось дважды выступать со статьями в августе 1941 года в газете «Красная звезда» против благодушия, охватившего часть наших воинов. Он писал, что простые немцы стали зверями, даже хуже. О немецких фашистах Толстой писал: «Зверями вас называть нельзя, - дикие звери жестоки, но не убивают для наслаждения убийством и не проливают крови себе подобных. Нельзя вас назвать и сумасшедшими – вы совершаете зверства обдуманно и планомерно.»
Почему Симонов лучше и доходчивее, правдивее других сумел выразить чувство воина на войне? Здесь одного таланта мало (он сам лично в поэзии первенство отдавал Твардовскому). Не только потому, что он не через рассказ постигал события, а сам влазил в личину воина. Чаще других был в шаге от смерти, Симонов «уговорил» моряков взять его с собой в боевой поход на подводной лодке, отправлявшейся минировать румынские порты. Он ходил в штыковую атаку вместе с пехотинцами, летал на самолёте на боевое задание. Находясь на Севере, Симонов уговорил моряков-разведчиков, отправлявшихся в тыл врага, взять его с собой. Разведчики должны были уничтожить артиллерийскую батарею и немецкую военную базу на Пикшуевом мысе. Вместе с четырьмя моряками, поджигавшими вражескую базу, был и Симонов. Писательское и журналистское кредо Симонова военной поры: «Меньше рискуешь - меньше видишь, хуже пишешь.» Не любил болтунов, которых корректно осаживал, обращаясь к сидящему недалеко солдату: «А что вы знаете об этом событии?» И в своих стихах он не над читателем, а создаётся впечатление, что сам читатель говорит. В это время Симонова переполняли чувства, необходимые поэту и писателю, о которых говорили Ф.М.Достоевский и Семен Гудзенко; «Если не задыхаешься в любви и горе – стихов не пиши. Они окажутся неестественными». Остановимся только на двух стихотворениях Симонова. Опубликованное в «Правде» 14 января 1942 года стихотворение «Жди меня» (его отказалась печатать родная «Красная звезда») с такой силой и глубиной выразило чувства, которые жили в душе каждого воина, что оно стало гимном любви и верности. Оно перепечатывалось десятки, сотни раз во фронтовых и армейских газетах, переписывалось от руки и посылалось с фронта в тыл и из тыла на фронт, его бойцы хранили вместе с самыми дорогими реликвиями в кармане гимнастёрки у сердца. Скольким воинам оно сберегло жизнь, укрепило уверенность, не все солдаты получали весточку с дома, оказавшегося на оккупированной территории. Второе стихотворение «Убей его» (первоначальное верное название «Убей фашиста» по политическим соображениям того времени было изменено), как сказал Михаилу Львову один из бойцов на Сандомирском плацдарме: «Я бы присвоил этому стихотворению звание Героя Советского Союза, оно убило гитлеровцев больше, чем самый прославленный снайпер».
Больше всего критика споткнулась на романе «Живые и мёртвые», измеряя его литературными мерками. Одни упрекала писателя, что Синцов малоподвижен, особенно в первой части романа. Сам Симонов о своём романе говорил: «Я считаю свою книгу историческим романом. А если бы персонажи её не были вымышленными, я бы назвал её документальной повестью.» По мнению других критиков, Симонов слишком в мрачных красках нарисовал события 1941 года, они не заметили, что в произведениях суровая, горькая правда реальных событий, но нет и тени безысходности.
По моему мнению, этот роман одновременно и документальная повесть, и исторический роман. При его создании рукой писателя водило знание событий. Встретив войну в Борисове, он оставался в душе ещё военным романтиков. Но реальная картина войны, когда на твоих глазах люди сходят с ума, трусость и героизм, паника и твердая уверенность в победе, самоубийство и предательство, когда для ребёнка среди кромешного ада войны самым безопасным местом оказался лафет пушки, которую бойцы тащили от Бреста, повергло его в шок. Симонов не видел силы, которая могла бы остановить врага. От романтизма не осталось и следа. Его смятение усилилось от поездки по рокадной дороге от Борисова до Довска, после которой он направился в Могилёв по славгородскому шоссе. Проскочил дорогу 12 июля уже под носом у немцев. Могилёвская картина повергла его в новый шок: он увидел военный город, который жил суровой военной жизнью, без суеты, шумихи и неразберихи, работали парикмахерские, рестораны, в буфетах продавали пиво. В городе он увидел твердый порядок. Посещение назавтра Буйничского поля с громадой подбитых танков, мужество солдат и командиров, готовых драться с врагом до последней возможности без оглядки на соседей слева или справа, гордость воина за итоги своей работы, поразило Симонова. Его поразили рядовые бойцы и командиры, которые знали, что им предстоит сражаться в окружении, что они смертники, что не доживут до Победы, но все их мысли были, что обороняя Могилёв, они защищают Москву. Об этом и написал Бакунин в воспоминаниях, которые хранятся в областном краеведческом музее. Около часа командир полка Кутепов Семён Федорович «сдирал» с Симонова оставшуюся кожу романтизма, объясняя на пальцах, какая эта трудная работа война. Как трудно было ему сохранить боевой дух солдат, не дать полку прийти в расхлябанное состояние, когда через позиции полка в течение десяти дней проходили с запада на восток сотни и тысячи окруженцев. Пропуская их в тыл, надо было не позволить упасть боевому духу полка, на глазах у которого шли тысячи людей.
У Симонова было чувство, что он этих людей больше не увидит, и что они, не говоря об этом ни слова, даже не намекая, в сущности, просили его послать их жёнам их последние фотографии. Позднее Симонов свои чувства и чувства воинов выразил в стихотворении «Жди меня», истоки которого на Буйничском поле.
Здесь Симонов увидел зарю Победы в лице защитников Могилёва, и он позднее говорил, что, побыв две недели на фронте, он стал другим человеком.
Документализм событий победил художественность в романе «Живые и мёртвые», и уже после описания событий в Могилёве развитие сюжета романа стало протекать по художественным законам литературного жанра. Художественное описание событий всегда обобщение, но реальные события обороны Могилёва оказались выше художественных законов. Симонов сам писал: «В Синцове я хотел показать человека своего поколения. Я ему дал, особенно вначале, даже часть собственного опыта, того, что я видел и пережил сам, Это тоже можно проверить по дневникам.»
Чем дальше отодвигалась война, чем больше расширялись и углублялись у Симонова знания о войне, а он вёл обширную переписку со многими ветеранами, встречался со многими из них, работал в архивах, тем больше он убеждался в значимости подвига защитников Могилеве, и тем больше его возмущало замалчивания этого подвига. Но он не знал, что сопротивление не только в Москве, не меньшее и Минске, и в Могилёве. Характерный пример. К 30-летию освобождения Беларуси каждая область и город Минск подготовили полуторачасовую телепередачу о военном периоде, эти передачи демонстрировались сразу по окончании программы «Время». Передача Могилёвской области началась далеко за полночь. Чтобы отбить желание её смотреть, после новостей включили запись с какого-то совещания руководящего актива республики. Просьба областного руководства о повторении передачи в удобное для зрителей время была отклонена.
Об их могуществе можно судить по детективной истории опубликования дневниковых записей К.Симонова в журналах. Попытку напечатать свои военные дневники он предпринял вскоре после 20-летия Победы. Первая часть их под названием «Сто суток войны» должна была появиться в трёх последних номерах «Нового мира» в 1967 году, в журнале, который был для него родным – он до этого в течение восьми лет был его главным редактором. Однако набранная и свёрстанная книга света не увидела. На письма читателей по этому поводу он писал, что «не сошелся во взглядах с людьми, которые считали, что эту книгу не следует печатать в таком виде, в каком я её подготовил к печати. А я считал и считаю, что именно в таком виде, и ни в каком другом, её следует печатать.
Симонов не рядовой писатель. Он Герой Социалистического Труда, шесть раз отмечен государственными премиями (единственный такой писатель), кандидат в члены ЦК КПСС. Но аналогичная канитель закрутилась и в журнале «Дружба народов». Вначале появились записи за март-май 1945 года в 1973 году (№ 1;2), затем после длительного перерыва опубликованы дневники за 1942 и 1943 годы в 1974 году (№ 4;5). Было предупреждение, что «Окончание следует», т.е. дневники за 1941 год с описанием драматических событий первых дней войны и героической обороны Могилёва не предполагалось публиковать. Но затем через полгода в трёх номерах подряд появились остальные дневниковые записи военных лет, причём за 1941 год в последнюю очередь.
При издании уже книжного варианта «Разных дней войны» потребовалось дойти до главного идеолога страны члена Политбюро М.А.Суслова. Препятствовали высокопоставленные военные чиновники, которым казалось, что их персональная роль в войне не так отображена. Но сверка с записями в журналах боевых действий подтвердило правоту Симонова. Такие «мирные» баталии здоровья не прибавляли. Симонова, больше всех сделавшего для воинского воспитания личного состава Вооружённых сил, в последнее десятилетие его жизни вообще не печатали в военном издательстве. На одной из последних читательских конференций он говорил; «Идея опубликовать эти дневники (Разные дни войны»), собрать их в книгу у меня возникла после того, как я сделал доклад «История войны и долг писателя» на писательском пленуме (пленуме московских писателей 28 апреля 1965 года – И.М.) Многое было довольно резко сформулировано, печатать его не хотели. Но я решил: ах так, не хотите печатать 25 страниц, хорошо, я сделаю этот доклад на полторы тысячи страниц…».
Устав бороться с чиновниками, он совершил свой последний подвиг: отказался от пышных похорон на престижном московском кладбище, он пожелал лежать рядом с защитниками Могилёва, которые первыми нанесли врагу стратегическое поражение. Они не только показали, что врага можно бить, что он не так страшен, как его рисуют. И исчерпав все возможности, защитники ушли, чтобы вернуться и за одни сутки освободить город. Могилёв не сдался, не покорился, защитники сами его покинули, исчерпав все возможности.